Она стояла на кухне, вслушиваясь в теплоту в солнечном сплетении от звука ароматного, готовящегося кофе. Разлитый по всей квартире запах разбудил не только уставшую порхать с вечера по квартире ночную бабочку, но и до боли знакомые воспоминания. Этот резкий, уютный запах именно этим осенним дождливым ноябрьским утром навеял яркие флешбэки из детства — из будоражащего эмоции ощущения приближения праздника, сказки, чуда; из отрезков давно забытого ощущения, что всё будет исполнено, что всё невозможное — возможно.

Рука сама потянулась к поисковику и набрала единственно всплывающие в памяти строчки: «Пока снежинка не растает…», исправленного автоматически на «пока часы двенадцать бьют». Глаза сами решили пустить слезу, голова сама улетела туда, где от тебя нужно было лишь мечтать, быть собой и верить — верить в людей, в чудо, в то, что лучшие книги заканчиваются всегда: «И жили они долго и счастливо».

Отчётливо выстроилась череда ароматов декабря: мандарины, дешёвый дезодорант папы, блестящие колготки сестры и лак «Прелесть», бесконечным облаком счастья спускавшийся на отбигудюшенные волосы мамы…

Письма написаны, салаты дорезаются, сплетни о тёте Вале и её новом мужчине (читай — конечно, хахале) на подходе, шампанское остывает на балконе — аккурат рядом с сотнями вручную налепленных, одинаково аппетитно и уютно сложенных в рядочки пельменей и колбасной нарезки, тончайшей, как самые прозрачные крылышки бабочки.

Ты смотришь на эту эйфористически знакомую картину из шума, истерических поисков зелёного горошка в ломящемся от изобилия холодильнике и реплик из «Иронии судьбы» — и знаешь, что твоя маленькая тайна, твоё огромное желание, твоё гигантское ощущение приближения чуда невозможно рационально объяснить, ведь оно только твоё, ведь тебе 12, а впереди целая жизнь. И в ней точно не будет места этим «невкусным» приевшимся салатам, этому мясу по-французски и ежегодному просмотру «несмешного» фильма про алкоголика из Москвы.

Твоя чёлка блестит от начёса, твои глаза блестят от первого, втайне от мамы выпитого глотка кислого «Советского», твои мысли блестят от одной идеи — что в моей взрослой жизни этого не повторится…

— Юлька, давай уже за стол, что ты там зависла? — весело-порицательный голос сестры, как нож, разрезает бабушкин холодец, обрывает тишину мыслей.
— Иду! Но селёдку я не буду! Неужели нельзя приготовить что-то новое, необычное? У Таньки П. дома вообще не готовят на Новый год — у них там ананасы и сыр! — непозволительно резко врывается в гостиную, где вся семья, особенно дед, чью седину не видел никто и никогда из-за его рыжих, всегда излучающих тепло волос, сидят шокированы то ли словом «ананас», то ли тем, что семья П. никогда не была образцом для подражания для нашей.

Тупая боль врывается в ногу и врывает в голову осознание, что эйфория от совместного нарезания салатов и ожидания речи какого-то президента — на грани срыва, ведь мамина рука напоминает об этом, ущипнув за место, которое до сих пор в голове называется кодовым словом «сзади под коленкой».

— Утром, помяни моё слово, ты будешь говорить совсем другое — за обе щеки уплетая оливье и остатки «шубы», — это милая бабуля уже не злится и обнимает тёплыми руками, пахнущими ромашковым кремом, присланным в посылке из Германии, который позиционировался как лучший из лучших, ведь там «всё качественнее и полезнее».

Безумные крики в подъезде обрывают этот милый монолог, если вслушаться — то слышно: «Музыка нааас связала, тайною наааашей стала…»
— В наше время такую ерунду не пели! Вот Анна Герман… — дед, романтично закатив глаза, вспоминает образ, ведь он даже вторую внучку заставил назвать именем своего кумира.
— Пааааа, не начинай, давай лучше проводим старый год! — красивый папа в тёмно-синей рубашке ворвался в мечтания деда: он всегда умеет всю романтику опустить на землю грешную.

Запахи от стола накрывают комнату, накрывают твоё скептическое настроение, накрывают волной тепла твой голодный ещё с утра желудок.

Никто не должен знать о заветном желании, написанном Деду Морозу, о котором уже даже и стыдно говорить после десяти.
Ни родители, ни сам этот бородатый волшебник даже не подозревают, что самым заветным стал бы ЕГО обращённый на тебя взгляд — а там уже всё как в книгах, только бы ОН посмотрел. И с НИМ точно не надо будет весь день резать оливье.

Телевизор до утра выдаёт разные шумы и звуки — никто уже не обращает внимания ни на то, что он транслирует, ни на то, что каждый уснул там, где, может быть, даже неудобно.
Утро врывается в уют запахов квартиры без резкости и звуков петухов: теперь можно бежать под ёлку и удивляться…
— Лосины!!! Чёрные блестящие ЛО-СИ-НЫ! Откуда он, этот бородач, знал?! Как он мог понять?! И пусть это не ЕГО романтичный взгляд, но это то, в чём я ЕГО точно покорю…

Песня в наушниках резко обрывается очередной рекламой очередного крема, борющегося со старением… И она возвращается — в запах ароматного кофе, в белоснежные стены съёмной квартиры и в нежелание понимать, что отдала бы сейчас многое, чтобы почувствовать аромат маминых волос, папины прокуренные пальцы на своём лице, любую сплетню о тёте Вале, приготовленный бабулей холодец, услышанную из подъезда песню и весёлый, звонкий смех сестры, не сдавшей твой первый глоток шампанского родителям.

Усмехнувшись своей прежней наивности, она вспоминает, что её дети, желая этого или нет, каждый год в одно и то же время видят и селёдку под шубой, и аппетитные самолепные пельмени, и «Иронию судьбы» на репите.
Да, запахи изменились, но неизменна она — эта традиция: что бы ни случилось, Новый год — это вместе собранная за одним столом, одетая в самые красивые наряды семья: шумная, весёлая, верящая в чудо.

Её декабрь всё так же пахнет мандаринами, шампанским и духами, но уже в связке с новыми ароматами: запахом первого свидания с мужем, запахом рождения старшего сына, запахом рождественской ярмарки и жареного миндаля…